» Интервью
Рецензии
Интервью

 

Кира Прошутинская. "ИРИНА"

«Коллекция Караван историй»
март 2015

   Программа «Жена» с Ириной Линдт уже была снята и показана в эфире. Я готовила следующие выпуски, с другими героинями, но почему-то все думала о том, что мне нужно еще раз увидеться с ней, что мы о многом не успели поговорить.

   Мы решили встретиться утром в кафе, чтобы Ирина для моего рассказа о ней в «Коллекции» передала свои стихи, которые она читала уже после записи программы. Стихи — прекрасные, настоящие, они говорят об их авторе гораздо больше, подробнее, чем ее сдержанные интервью.

   Кафе еще не открылось, и мы сидели в темном гулком вестибюле, в котором звук чьих-то шагов превращался в нестерпимый грохот. Она за то время, что не виделись, похудела, выглядела печально-уставшей и по обыкновению (это я уже успела понять) самого важного сначала не сказала.

   ...Пятнадцатого апреля у нее был день рождения — маленький юбилей. В этот вечер она играла сложнейшую главную роль в спектакле по пьесе Ибсена «Гедда Габлер». На душе было неспокойно из-за папы. Он уже давно болел, и Ира, папина дочь, была с ним связана на каком-то мистическом уровне. Так бывает только у очень близких людей. Она даже сначала и от бенефиса отказывалась, предощущая что-то, но потом решила для себя: нельзя постоянно жить в ожидании плохого.

Спектакль шел к концу, она старалась не нервничать, но почему-то, произнося текст, думала об отце. Отыграла. Уехала домой. Утром раздался звонок из больницы. Она спросила:
   — Когда? Сегодня?
Ей ответили:
   — Вчера.
   Ира зачем-то попросила назвать точное время. Папа ушел в двадцать часов пятьдесят минут. Она судорожно начала вспоминать, какая сцена шла, какие слова произносила. Текст странно совпадал с тем, что произошло в этот момент ее жизни. Она помнит, что стресс-страх за отца вдруг освободил ее актерскую натуру и играла она на пределе своих возможностей.

   ...Помогал организовывать похороны отца верный Валерий Черняев — актер, друг Золотухина. Пришли проводить своего коллегу-трубача музыканты из военного оркестра, в котором они вместе работали. И Ира вдруг поняла: как важно, что в такой момент рядом с ней настоящие мужики.

   А сыну Ване было совсем плохо. Только год назад он похоронил папу, Валерия Сергеевича Золотухина, и был тогда главным утешителем мамы. Иван в те дни еще не до конца ощущал, что такое смерть. Смерть — это значит «никогда». Весь прошедший год он говорил об отце как о живом, не мог отпустить его. И вот еще одна трагедия — не стало дедушки, с которым он так дружил, который учил играть в бильярд, шахматы, теннис. Они все время весело говорили: «Мы — мужички!» На похоронах Ваня кричал так, что ей казалось, он умрет от разрыва сердца. Его не могли оторвать от гроба, он гладил деда, целовал и плакал.

   Ира не мистик, но всегда ищет какие-то знаки, совпадения. И то, что отец, ее друг, ушел в день ее рождения, считает знаком того, что он больше всех любил ее. Наверное, ей так легче пережить уход еще одного близкого человека.

   Но эта история требует, чтобы все рассказали по порядку. Так проще будет понять, как молодая женщина, обладающая самыми разными достоинствами, стала героиней этого почти невероятного в наше время романа, поскольку определяли его такие несовременные понятия, как безусловность и жертвенность.

   А начать я хочу с детских стихов странной девочки Иры Линдт. Она закрывалась в ванной, садилась под струю обжигающей воды и сочиняла строчки, которые почему-то всегда оказывались трагическими:

Мы живем в этом мире
тревожном, непрочном,
Что несет он нам — радость? Беду?
А зачем?.. Ведь придет время,
все будет кончено,
Жизнь споткнется и канет на дно,
в непроглядную тьму.

   Тогда ей было десять лет. И в жизни, в общем-то, все было прекрасно — радостно-весело-беспроблемно. А стихи почему-то писались такие.

   Три с половиной часа мы говорили на съемке передачи. Ире было трудно — слишком много боли за пятнадцать лет с Золотухиным причинили ей люди, слишком много разговоров вокруг их «неправильной» любви. Как она сейчас признается: «Самое сложное в нашей ситуации была сама ситуация». Его возраст, его статус, его официальная семья.

   Ирина заранее меня предупредила, что поскольку всю правду она рассказать не может, то боится, что от этого возникнет неправда. Уже потом, во время передачи, я поняла, что имеет в виду Линдт: она дала себе слово никогда не говорить об официальной жене Золотухина, с которой у Валерия Сергеевича было много проблем и за которую он был ответственен навеки. Так решил он, и об этом его просила перед уходом из жизни теща, мать Тамары.

— Вы говорили, что Валерий Сергеевич сказал вам, чтобы вы никогда и ни перед кем не оправдывались. Почему возник разговор об этом? — спросила я.

— Вы знаете, это были не разговоры — это одна из последних фраз, которую он сказал. Когда уже почти не было сил говорить, он шепотом произнес монолог, и я сразу же его дословно записала. Не уверена, что когда-нибудь в будущем озвучу этот монолог публично, но одна из фраз действительно была такая: «Никогда ни перед кем не оправдывайся, кроме Бога». И в течение года я ее все время вспоминала, и у меня создавалось какое-то странное ощущение, что он заранее знал, что мне предстоит, и готовил к этому. Кстати, сам Валерий Сергеевич никогда ни перед кем не оправдывался, потому что был абсолютно открытым. И у него вся жизнь была как на ладони.

Я спросила:
— Вы знаете, что в имени Ирина заложена беззаветная, граничащая с жертвенностью любовь?

Она, жесткая внешне, абсолютно не пафосная, ответила сразу, не раздумывая:
— Да. Когда любишь, живешь жизнью того человека, которого любишь больше, чем себя. И в моем случае это так. И я полагаю, как ни странно это звучит, если бы не такая любовь и не такое мое свойство любить, я, наверное, в жизни добилась бы чего-то гораздо большего. Но упаси Боже думать, что о чем-то жалею! Нет! С моей стороны не было жертвы. Жертва — это путь каких-то усилий. Это лишь их последствия. Я — любила, и если от чего-то отказывалась, то только потому, что не могла по-другому.

   ...Закончилась запись программы, и Ирина, успокоившаяся, поверившая, что здесь к ней искренне-доброжелательно относятся, вдруг начала читать свои стихи. Она читала их не как актриса, а как поэт: отрешенно, только смысл, только ритм, только для себя. В темных, уже не праздничных кулисах, при тусклом свете, чуть отвернувшись.

Бесконечные наши разлуки...
Как мучительны вы и долги!
Я прижму к груди твои руки
На краю Кольцевой дороги.
Нашепчу тебе всяких глупостей,
Но значение их особое.
Лишь тебе понять хватит мудрости,
Мой учебник, мое пособие.
Ты все выслушаешь, конечно,
Но иссякнет твое терпение —
Отстранишь спокойно и нежно,
Моя гибель, мое спасение.
От бессилия, от отчаянья
Поглупею до неприличности.
Расставание — вещь печальная,
Ты простишь меня, мой культ личности.
И не в силах придумать иного,
Когда время дойдет до точки,
Сочиню и выдам за новые
Я твои любимые строчки:
«Я люблю тебя все сильнее,
Золотое мое сечение.
Остальное же не имеет
Никакого значения».

   Она встретилась со своим «золотым сечением» на репетиции спектакля «Братья Карамазовы». Золотухин шел по коридору театра, услышал голос, который разносила по зданию трансляция, и вошел в зал. Потом он придумал, что услышал, как она пела. А она — не пела. Ира почти буквалист, она наполовину немка, может быть поэтому любит "орднунг" во всем. Орднунг — по-немецки порядок. А стихийный Золотухин говорил: «Жизнь надо придумывать. Нужно чуть-чуть прибавить, и получится красивая история». Вот так он и сочинил версию их знакомства. Версия и на самом деле получилась красивая.

   И поскольку Линдт любит во всем исключительно правду, я буду рассказывать о ней только с ее слов и ее словами.

   Бабушка Ирины, урожденная Леонгардт, была из поволжских немцев, жила в Казахстане. А дедушка приехал туда из Германии во время Первой мировой войны. Они познакомились, поженились, и там родился отец Иры. Подробнее о своих дедушке-бабушке она не знает. Они не любили говорить о прошлом. Видимо потому, что время было опасное и за свое немецкое происхождение можно было дорого заплатить. Папе тоже жилось непросто после войны с немецкой фамилией — его дразнили “фашистом”. И травма детская оказалась настолько сильна, что он взрослым даже хотел взять фамилию жены, чтобы у детей не было его проблем.
Немецкий он знал очень хорошо, и Ирина с сестрой Наташей тоже иногда говорили с бабушкой на ее родном языке.

— Ира, в вас много немецкого? — спрашиваю я.

— Думаю, столько же, сколько русского, маминого. И часто русская часть души, стихийная, не умеет справиться с эмоциями, пересиливает.

   И действительно, вся жизнь ее — это совершенно не орднунг, а безоглядность.

   Папа называл Иру везунчиком, учеба давалась ей так легко, что она даже не понимала, зачем придумана школа. Слегка высокомерно удивлялась, что дети чего-то не могли сообразить.

— У меня всегда были только пятерки, и казалось, что школа — для дурачков. Но характер был непростой, поэтому не всем учителям я нравилась. Пришла, например, в школу новая учительница по английскому языку и стала ставить мне тройки и четверки. А я к этому не привыкла! И вот дает она задание: рассказ на тему «Моя семья». Прихожу домой, спрашиваю маму:
— Ты кем работаешь?
Она говорит:
— Инженером.
— А что ты делаешь на работе? — продолжаю допрос.
— Сложные измерения, которые влияют на качество выпускаемой продукции.
   Я все это записываю. Потом беру словарь, перевожу и заучиваю, чтобы от зубов отлетало. Это пятый класс, значит, мне лет десять-одиннадцать. Прихожу в школу, меня вызывают к доске, и я начинаю свободно рассказывать о своей семье по-английски. Дети, не понимая, хохочут, учительница смотрит с изумлением и... ставит пятерку. В общем, так я с ней "справилась".
— А вы, Ира, тщеславны, — подвожу я итог ее рассказу.
— Тщеславие? Нет. Потому что я это делала для себя, а не для того, чтобы другие оценили. Думаю, это не тщеславие, а самолюбие, граничащее с любознательностью, — мне было все интересно.

   В детстве ей почему-то хотелось быть мальчиком. Поэтому, конечно же, она не носила платья — только брюки. И, конечно же, короткая стрижка. Конечно же, не куклы, а футбол с друзьями по двору. Играла она лучше мальчиков. А еще крутила сальто, строила с папой дом. И хотела, чтобы называли Юриком (тогда мальчишки примут ее за мальчика и возьмут с собой играть в футбол). Я попросила Ирину перечислить еще что-нибудь из того, чем она увлекалась в то детское время. Вот перечень (и то — не полный): фехтование, лыжи, легкая атлетика, баскетбол.
— Ира, простите, но вы роста не баскетбольного! — удивляюсь я.
— Ну и что? Я так прыгала и так попадала с трехметровой отметки, что меня взяли в школу олимпийского резерва! — с вызовом отвечает она.

   Еще была музыка. Папа, военный музыкант, трубач в оркестре, брал ее с собой на работу. И она просила:
   — Научи, научи! Я хочу играть!
И он давал ей в перерывах трубу и весело говорил:
   — Дуй!
   Показал аппликатуру, учил, как «выдувать». И она научилась. И играет теперь так, что уже в третьем спектакле под это режиссеры придумывают эпизоды. Но труба — так, самодеятельность, в музыкальной школе Ира училась по классу скрипки, а потом, уже с консерваторским преподавателем, занималась классическим вокалом.

   Что такое любовь, она долго не понимала. И не было у нее детской первой любви, которая случается почти у всех.
— Вообще, Ира, в это мне трудно поверить, потому что ну не позволяет нам природа оставаться равнодушными к противоположному полу! Или была какая-то неудачная влюбленность, какое-то событие, которое на время выбило вас из колеи? — слегка допрашиваю я. — Неужели за вами никто не ухаживал?
— Ухаживали, конечно, даже кто-то нравился. Но не хотелось, понимаете, переходить какую-то черту. Что-то мешало, — отвечает она. — И поцеловаться можно было, но все это не то, не так. Не нужно. Ну, не было любви, был максимализм какой-то: должен быть один человек и на всю жизнь! Я и сейчас не против такой формулы. Почему она возникает, эта любовь? Я не знаю. А вы знаете?
— Тоже не знаю, — ответила я.

   Школу она окончила с золотой медалью. Потом Валерий Сергеевич Золотухин с гордостью говорил, провожая их сына Ваню в первый класс: «У нас ведь мама золотая медалистка, а папа — серебряный, значит, Ванька будет хорошо учиться!»

   Дальше все как в кино про начинающих актрис: сняли квартиру с подругами, они прослушивание не прошли и уехали. Потом у Ирины украли деньги, ей пришлось пожить на вокзале. Но она и теперь считает, что кто-то ведет ее по жизни, подставляет плечо в трудный момент. Вот и тогда нашелся человек, который отдал ей ключи от своей комнаты, нашелся врач, который помог получить справки для поступления. В поликлинике пришлось соврать: дело в том, что у Ирины с детства близорукость минус девять, поэтому с первого класса она ходила к окулистам и выучила наизусть таблицу, висевшую у них в кабинетах. Это и помогло, врач уверенно написал: «Зрение — единица». Кстати, и мне Ира вдруг с невероятной скоростью эту таблицу "процитировала".
— Но это же вранье, Ирина! — профессионально негодую я.
— Это — баловство! Вранье — это когда другому делаешь плохо, а так всем хорошо, — спокойно отвечает она.
— Вообще, судя по приключениям во время поступления, вы можете позитивно принимать опыт, который для других был бы испытанием...
Ира задумалась и чуть загрустила:
— Как у Пушкина: «Что пройдет, то будет мило». Наверное, у всех так. Это сейчас вспоминаю о многом с юмором. А в жизни бывало и страшно, и тяжело, и трудно. По-всякому... Но вот тогда, оставшись в Москве одна, я впервые поняла: детство закончилось и надеяться можно только на себя.

   Мне почему-то кажется, что даже безмерная любовь Валерия Сергеевича Золотухина не изменила этого ее отношения к жизни. Думаю, что как мантру она до сих пор про себя повторяет: «Надеяться можно только на себя». Это сильно усложняет жизнь женщины, но это и спасает ее в трудные моменты. А их у Ирины было много.

   После окончания Щукинского училища ее тут же взяли в Театр на Таганке. Конечно, она знала фамилию актера Золотухина, но не помнила его в лицо.
Путала с другим актером — Дальвином Щербаковым. И радовалась, что Золотухин «такой красавец». Когда же поняла, что народный артист Валерий Сергеевич Золотухин совсем не красавец, а вот этот «маленький, страшненький, не очень трезвый человек», идущий по коридору, была абсолютно разочарована.
— Вы считаете, что он был гениальным актером? — спрашиваю я.
Ира задумалась, помолчала, потом твердо сказала:
— Я считаю, что он был гениальным человеком. То есть это космос абсолютный. Потому что часто нереально было понять, объяснить, как он может справляться со своими эмоциями, со своими чувствами и так мудро поступать со всеми нами в сложнейших ситуациях. Он умел все принять, все понять, все простить. И умел не сделать другому плохого. Что бы ни происходило, всегда говорил, что во всем виноват он. И это была не поза — это было его искреннее ощущение. Мне иногда бывает сложно сдержаться, могу резко ответить. Не научилась у него этому смирению... Не получается, а вот в Ваньке я узнаю папу. И радуюсь. Понимаю, что надо жить и поступать так, как Валерий Сергеевич. Он всегда просил прощения. У всех.

Я спрашиваю Ирину:
— Мужчина, которого любишь, это трудноразрешимая задача?
— Не знаю. Нет, наверное. Мне кажется, что я его абсолютно чувствовала и понимала. Точно знала, как отреагирует на какую-то ситуацию, что скажет. Сейчас почему-то вспомнила, как мы надолго впервые расстались. Я получила актерский грант и уехала в Италию. Возвращаюсь обратно и думаю: «А вдруг сегодня его увижу и он покажется мне старым, некрасивым?..» И вот прилетаю. Он стоит в аэропорту с каким-то маленьким букетиком. Смотрю, и такое счастье накрывает волной!
Слава богу, он по-прежнему для меня родной, близкий. И начинаю злиться: как я могла подумать, что мое отношение к нему может измениться?!!

— Может, Ира, может. Мы же не святые. Разве не могло раздражать то, что он кардинально не решал вашу общую проблему? Не буду называть все своими именами, но вы понимаете, что я имею в виду...

Линдт ответила, чуть усмехнувшись:
— Я понимаю, о чем вы так аккуратно говорите. Дело в том, что у нас не совсем стандартная была ситуация. Более того, первые годы нашей жизни я все время думала, что этот кошмар когда-нибудь закончится...

— Кошмар? Что вы называете «кошмаром»?

   Ире явно не очень хочется говорить об этом, но какие-то внутренние принципы не позволяют уходить от ответа или отвечать обтекаемо.
— Кошмар — это и сама ситуация, и огромная, в тридцать три года разница в возрасте, и вранье СМИ. И еще: не о таком принце мечтает каждая девушка. И мне казалось, что это все равно, наверное, должно закончиться. И даже было желание избавиться от этого чувства. Не получалось. Смиренная я? Нет, конечно. Для этого как раз мудрости и не хватает. А вот у Валерия Сергеевича она была.

   Но мне кажется, мудрости хватает и у Ирины. Иначе смогла бы она, например, так относиться к дневникам Золотухина? Всю свою жизнь Валерий Сергеевич их вел. Он говорил о себе: «Я — графоман». И писал каждый день, как акын: что видел — о том и писал. У него дома хранится много тетрадей. Но последние записи — в квартире Ирины. Потому что последние свои дни он жил у нее. Но она никогда их не читала — убеждена, что у каждого человека существует какая-то зона недоступности для другого. Даже если очень любишь, все равно есть что-то, что можешь доверить только себе. Валерий Сергеевич не любил делиться своими эмоциями и сомнениями. Только в редких случаях. Он говорил: «Я не понимаю Высоцкого: «дружба-дружба». Нет этого в жизни». И цитировал кого-то: «Взрослые олени проводят жизнь в одиночестве». Он не любил тусовки, посиделки. Ему бы поскорее убежать, спрятаться и засесть за свои дневники. Ирина не читала их еще и потому, что он делал записи о людях живущих. И в этом она тоже ощущает некую его двойственность: бесконечную доброту и при этом — жестокость оценок.

   Здесь Ирину Линдт цитирую дословно: «Я пыталась читать ранние дневники и не смогла. Это разрушало. А мне важно было сохранить его таким, каким он был со мной. Поняла, что не осилю эмоционально всю его жизнь. Там он был не мой, другой. Не знала и не хочу его знать таким. Правда, он всегда говорил, что со мной очень изменился. И я любила его таким, а та, незнакомая часть его личности, как это ни покажется странным, мне была не важна и не нужна».

   Я возвращаю Иру к началу их отношений — на пятнадцать лет назад: как поняла она, что нравится этому немолодому человеку, который был на девять лет старше ее отца? Тогда он вел себя как абсолютный ребенок: дергал за косу, дарил какие-то книжки, по-детски шутил. И все время смотрел на нее. Так продолжалось полтора года. Кроме страха из-за этого пристального внимания, из-за его желания постоянно быть рядом с ней Ира ничего не испытывала. А что происходило с ним? Была ли это его очередная влюбленность, которые случались с Золотухиным достаточно часто? Сейчас у нее нет ответа на этот вопрос, но тогда она думала, что так и есть. Может быть, поэтому и боялась.

   Но в один момент, когда он уехал куда-то на гастроли, она почувствовала, что ей вдруг стало его безумно не хватать, поняла, что считает каждый день и ждет, когда Золотухин вернется. Вот тут она ощутила, что началась зависимость от него настоящая, поняла, какой человек рядом с ней.
— Вы имеете в виду его интеллект или какие-то духовно-душевные качества? — пытаюсь уточнить я.
Ирина улыбается:
— Интеллектом нас не удивишь. А вот духовные, душевные качества Валерия Сергеевича меня все эти годы поражали.

   Он чувствовал, что у Иры, мягко говоря, не всегда было спокойно на душе. И он нервничал. И винил себя. И пытался по максимуму доставить ей радость. Вдруг в три часа ночи, проснувшись, Ира просто так могла, например, сказать: «Вот бы сейчас соку вишневого!» И со смущением и восторгом видела, как Золотухин вскакивал, одевался и бежал за этим соком. И ее попытки остановить были напрасны: если его Ире чего-то хочется, значит, это нужно немедленно осуществить. И поэтому тоже так трудно теперь: нет на горизонте человека, хоть отдаленно напоминающего ей Валерия Сергеевича Золотухина. Хотя она и отдает себе отчет, что это неправильно — оставаться одной. Но сердцу не прикажешь. Во всяком случае — пока...

   Ира сама чувствовала, как изменила ее любовь. Сильный, пробивной характер стал давать сбой. Из самоуверенной, довольно нахальной девочки, приехавшей в Москву (сама так говорит), она превратилась в очень терпеливую, не очень тщеславную молодую женщину. Она пыталась внутренне этому сопротивляться, понимая, что такие изменения принесут скорее вред, чем пользу, но ничего сделать с собой не могла.

   И все-таки Ира еще делала судорожные попытки спастись: следила за расписанием, чтобы во время его репетиций и спектаклей не быть в театре, старалась больше общаться с друзьями, бывать в каких-то компаниях. Пыталась даже ответить взаимностью человеку, который испытывал к ней сильные чувства. Безуспешно. Она все время думала о Золотухине. И просила Бога: «Если это такая любовь, избавь меня от нее. Я ведь жила и проживу без этого! Зачем и за что мне такое испытание?» Ей даже казалось, что кто-то невидимый издевается над ней. Потому что ни секунды не могла не думать о том, где он, когда придет, когда позвонит. И ждала, ждала...

   Но все, о чем я рассказываю, было увертюрой к их любви. Потому что больше года это было временем только платоники и романтики.

   Первым о том, что любит, сказал Валерий Сергеевич. Серьезно, не впроброс. Но когда и как это произошло, Ирина уже почему-то не помнит. Или мне не хочет рассказывать об обстоятельствах этого знаменательного события, после которого меняется жизнь.
— Ира, любовь — это не иллюзия? Это не выдуманный нами мир, человек? — спрашиваю я.
И тут же — ответ вполне определенный:
— Нет, не иллюзия. Оно существует, это особое состояние души и тела, и мира вокруг. И иногда кажется — настоящая любовь бывает только раз в жизни...

   Давала ли ему их тридцатитрехлетняя разница в возрасте право принимать за Иру судьбоносные решения? Да, но только если ситуация ставила ее перед выбором. И тогда она сама шла к нему: «Скажи, как поступить?» Он смеялся, глядя на таблички, которые она всегда чертила: в одной графе — плюсы, в другой — минусы. Обычно, начертив очередную, она смотрела на нее и долго считала, плюсов или минусов получается больше в результате. Но часто его совет оказывался для нее важнее. Потому что, как выяснилось, он практически не ошибался.
Может быть, провидение и мудрость любящего человека делали его почти ясновидящим...

   Золотухин никогда не раздражался, даже если становилась «бешеной» — так Ира себя порой называла. Он всегда успокаивал ее, всегда знал, что сказать. А если не знал, то просто тихонечко уходил и пережидал ее очередную эмоциональную бурю. И потом обязательно первым просил прощения. Тогда ей становилось стыдно: «Это я должна извиниться перед тобой! Это я виновата!»

   ...Я все время говорю о чувствах Ирины и Валерия Сергеевича, но еще были и ее родители. И была сложность принять этого, мягко говоря, не юного человека. Наверное, им хотелось бы определенности отношений, решения Золотухина стать Ире официальным мужем. Но он молчал, а они тактично не спрашивали. И принимали его в своей казарме, которая какое-то время была домом семьи Линдт. Он всегда относился к Ириным родственникам с большой нежностью и любил бывать у них в доме на праздниках. Но всегда сидел за столом грустный, молчаливый. Я видела, как Ире в какие-то моменты нашего разговора хочется рассказать больше, подробнее. Но она жестко себя останавливала: «Я могу говорить только о себе и о нем. Не хочу касаться жизни других людей. Это неэтично. Мне жаль, что не могу рассказать какие-то вещи трогательные, интересные, но они настолько личные, что язык не поворачивается сделать их общим достоянием».

   И все-таки я задала свой последний вопрос, касающийся «личного»:
— Положа руку на сердце скажите, до вашего появления в его жизни у Валерия Сергеевича в семье все было хорошо?
Она резко ответила:
— Я бы не хотела обсуждать ТУ его жизнь.

   На этом мы тему закрыли. Правда, о том, как было Золотухину непросто в семье, как не хватало ему заботы, восхищения жены Тамары, как трудно было в общих компаниях выслушивать ее ироничные реплики в его адрес, мне говорил Валерий Черняев. Нет, он хорошо относится к официальной жене Золотухина, жалеет: у нее были серьезные проблемы со здоровьем, а это отражалось на характере. Он понимает, как тяжело ей было принять всю эту сложнейшую ситуацию, связанную с появившейся в жизни мужа огромной любовью. И она даже предлагала ему уйти. Но ведь он дал слово отвечать за Тамару пожизненно...

   За время разговора Ирина ни разу не назвала его просто по имени — только «Валерий Сергеевич». Не знаю, что это — уважение, привычка не афишировать свои отношения? Или ей кажется, что, назвав Золотухина по имени, она откроет ту личную часть их жизни, в которую пускать никого не нужно?
— Ира, любовь, изначально связанная с какой-то болью, борьбой, с осуждением окружающих, может быть счастливой? Ведь «счастье — это удовольствие без раскаяния». Сколько такого абсолютного счастья было у вас с Валерием Сергеевичем?
— Я пока не занималась такими подсчетами, поэтому не знаю, как ответить. Но его было достаточно. Иначе мы бы не прожили вместе пятнадцать лет, — говорит она с некой долей иронии.

   Все время удивляюсь этим переходам Ирины Линдт от высокой лирики к реальности, ироничности — и обратно. И все это органично. Потому что ни в одном слове, ни в одной озвученной мысли она не врала. И пафоса актерского, и интонации театральной — тоже не было. Желание себя приукрасить, приписать себе что-то хорошее вызывает у меня в последнее время какое-то, я бы сказала, чрезмерное отторжение. Потому что чрезмерность — это инфантильность...

   У Ирины была абсолютная уверенность в том, что Золотухин никогда ее не предаст, никогда не оставит. Он давал мощное чувство защищенности всегда, даже когда на Новый год, Пасху не оставался с ней, а шел в ТОТ ДОМ. Она всеми силами пыталась не обижаться, понять:
— Послушайте, опять же это та ситуация, о которой не могу говорить. Потому что нужно объяснить, почему он должен быть с семьей в эти праздники, а объяснять не имею права...
И потом... я же знала, что душой, сердцем он каждую минуту со мной.

   Валерий Черняев говорит о том, как любил Валерий Сергеевич Ирину: «Кто-то из великих сказал, что «самый жалкий человек — это влюбленный».
И Валера был именно таким. Он ничего не соображал — только Ирина, только Ирина. Он готов был сделать для нее все. Когда решили родить ребенка, он три года не пил! Я тому свидетель — даже пятьдесят граммов водочки за встречу не захотел со мной выпить: «Я сказал нет — значит, нет!»

   Вот я и перешла к этой главной теме, главному итогу их любви — появлению на свет сына Ивана.

   ...Известие о том, что она беременна, Золотухин воспринял спокойно, как будто это было событием будничным. И сказал по-деловому: «Будем рожать!» Ира даже немножко обиделась — хотелось больших эмоций. Но с этого момента все стало меняться. Именно ребенок делает чужих людей родными даже несмотря на то, что и до этого была любовь. Потому что эти два человека соединились в третьем. И возникла связь, которую уже не разорвать. Во всяком случае, так считает Ирина. Конечно же, ребенок дает женщине больше прав на мужчину, конечно, освобождает от болезненной привязанности к любимому. Действительно, сын дал Ире какое-то внутреннее ощущение свободы, разомкнувшегося круга.

   Они долго перебирали имена, думая, как назвать. Решили: если родится девочка, имя дает Золотухин, если мальчик — Ирина. На первом же УЗИ стало понятно, что будет сын. Имя нашлось так. Валерий Сергеевич рассказал о том, что Ира беременна, актрисе театра Марине Полицеймако, она — актеру Ивану Бортнику, он — жене Золотухина. И Полицеймако в шутку, конечно, сказала Золотухину: «Вот и назови сына Ванькой». Будущий папа пересказал Ире эту историю, когда они ехали в машине. И вдруг, как она сейчас рассказывает, ее что-то «зацепило». И она про себя стала повторять: «Ваня, Ванечка, Ванюша...» И ей стало так хорошо, что она до сих пор вспоминает это необъяснимое чувство радости от того, что у нее будет сын по имени Ваня. Ира побежала смотреть, что оно в святцах означает. Оказалось: «Иван — дар Божий, Божья милость».
— Ваня действительно — дар Божий? — спрашиваю я.
— Уверена, потому что большего счастья, наверно, на земле не существует, — весело отвечает Ира. — Когда смотрю на Ваньку и узнаю в сыне лучшие качества папы, я так счастлива. Потому что если Ваня будет таким, каким был его отец, — ну, просто лучшего нельзя и желать.
В нем много папиной нежности, доброты, открытости. Он такой — папин-папин. Я так этому рада! Недавно шел в школу, я ему из окна помахала. И он вдруг поворачивается и посылает мне воздушный поцелуй. Таким жестом, каким это всегда делал Валерий Сергеевич. У меня мурашки по спине побежали, потому что я вдруг узнала в нем его отца...

   Ира замолчала. Чуть отвернулась, чтобы я не увидела ее слез. Вообще-то чтобы не плакать, она старается улыбаться. Так она мне сказала.
— Хотите, я вам прочитаю стихи, которые написала в машине, когда мы с Ванькой ехали?

Спит Ванюшка в автокресле...
Я везу его домой.
Хорошо бы было, если
Был бы ты сейчас со мной.
Своей песней безнадежной
Дождь смыкает мне глаза.
Так уснуть, однако, можно
И забыть про тормоза.
Впрочем (ох уж эти пробки),
Не тряхнуть ли стариной —
Сочинить сонетик робкий
Про того, что за спиной,
Для того, кто под Рязанью
В одиночестве своем
Занят мыслями о Ване
И за весточку о нем
Все отдаст. Всего не надо.
Очень скромен райдер мой.
Лишь бы был он с нами рядом.
Лишь бы рядом был со мной.

   Глядя на Ваню, я, пожалуй, впервые ощутила некую мистику: никогда не приходилось видеть мне, чтобы ребенок был ТАК похож на отца. Ваня единственный из трех сыновей Золотухина — его полная копия. Даже алтайский говор, от которого Валерий Сергеевич давным-давно избавился, почему-то явно чувствовался, когда его маленький сын, свободный, не по-детски мудрый, рассказывал нам с экрана о своих родителях. И тембр голоса певческого тоже золотухинский — высокий, теноровый, выразительно-переливчатый.

   Ваню Золотухин любил безумно. Все его свободное время принадлежало сыну. У них были какие-то особые отношения, особые игры, они сочиняли сказки, воевали, им было очень интересно друг с другом.
И свои последние дни Валерий Сергеевич говорил только об Иване, он везде ему мерещился...

   Золотухин с самого начала мечтал познакомить своих старших сыновей Дениса (от первого брака) и Сергея (от второго) с их младшим братом. И был счастлив, когда они приехали первый раз на Ванин день рождения. Ваня называл Дениса «мой огромный брат», а Сережу — «Сесеня». Кстати, только в этот момент Денис и Сергей познакомились с Ириной. Для Линдт эта встреча была очень важной — они, дети любимого, приняли ее.

   Конечно же, как правило, ребенок становится веским аргументом для того, чтобы мужчина наконец решил узаконить отношения с его матерью.
Некоторые делают это сами, а другим такой вариант подсказывают женщины. Ирина уверенно говорит:
— Это не мой путь, не мой сценарий. И мне не нужны были глупые формальности. Наверное, если бы начала настаивать, он бы это сделал. Но себя же не обманешь, это для всех нас не было бы выходом из ситуации. Он бы все время корил себя за то, что оставил жену. А в результате все мы стали бы несчастливыми.

   Наверное, это верно, это мудро — принимать так ситуацию неоднозначную. Но, как правило, многие женщины, в том числе и я, собственницы. И нам очень важно официальное признание любви в виде штампа в паспорте...

   Но неужели, принимая ситуацию умом, душа ее при этом не страдала?
— Все мои стишки мы в шутку называли «сонетиками». У меня даже была традиция каждый год в ночь на Рождество писать Рождественский сонет, чтобы в конце концов получился целый цикл, «как у Бродского». Валерий Сергеевич почему-то всегда плакал,
слушая мои полудетские стишки. И это коротенькое стихотворение его немножко растрогало.

Я теперь не одна —
У меня есть сынишка.
Для него напишу
Я сонетиков книжку.
И рождественским днем,
И рождественской ночью
Будем мы с ним вдвоем
Гениальные очень!
Буду я сочинять
Стихотворные мифы,
А сынок вдохновлять
И подсказывать рифмы.
Мы не будем тужить
И несчастья пророчить.
Будем мы просто жить,
Будем добрые очень.
Будут нам нипочем
Ни обиды, ни сплетни,
Ведь теперь мы вдвоем,
И теперь незаметней
День проходит за днем,
Новый день наступает,
А мы просто живем,
Об одном лишь мечтая...
Как рождественским днем
И рождественской ночью
Снег идет... Мы втроем...
И счастливые очень.

   ...Когда случилось горе у Золотухина, Ира не знала, как помочь ему, что сделать, чтобы после трагического ухода из жизни Сергея у него не было этого отчаяния, этих слез, этого бесконечного ощущения вины. Он очень изменился, постарел, все время говорил о том, что предчувствовал гибель сына. В это же время он сломал ногу, и именно в том месте, где она была в детстве сломана. И ходил на костылях. И не мог работать, чтобы прокормить своих внуков многочисленных. И снова чувствовал, что виноват...

   Ирина понимала, что все слова в этой ситуации — дурацкие, ненужные. Тогда она придумала писать ему стишки каждый день. Он очень любил это ее творчество. Один стишок она специально написала смешной, веселый, и он его переписал и всюду возил с собой. Ему вообще были важны именно такие знаки внимания — в виде эпистолярного жанра. Каждая ее строчка, оставленная для него на столе, была какой-то вершиной счастья.

   Вот история одного стихотворения. Ира вспоминает:
— Валерий Сергеевич тогда снимался в Йоханнесбурге. Играл геолога. И звонил мне оттуда, рассказывал, как они жили, как обезьяны в гостиницу вламывались, потрошили их холодильники. И вот я послала ему стихи туда. Но сначала немножко информации, чтобы были понятны какие-то строчки. Во-первых, он не пил сваренный кофе, любил растворимый почему-то. Любил сливки сухие туда положить, ложку шоколада. Смешно! В гостинице всем нравится шведский стол, а ему кусочек сыра, мед и этот кофе странный в номер. Во-вторых, он был вегетарианцем, мяса не ел. А когда ехал сниматься, пытался английские фразы выучить. Это было очень смешно. Там еще есть строчки про поселок Мосрентген — я с родителями в то время там жила. Ну, теперь стишок смешной:

Жду с нетерпеньем ночи долгожданной,
Когда уснет весь дом и я усну,
И будут сниться мне далекие саванны,
Жирафы, зебры, антилопы гну
И маленький отель в Йоханнесбурге,
Где от налетов диких обезьян
Спасается известный сей округе
Геолог. Он же — Дэдди-графоман.
Чуть свет встает, пьет кофе растворимый
И, если целый день работы нет,
Звонка дождавшись от своей любимой,
Садится за тетрадку. А в обед
К нему приходит толстая служанка
И улыбаясь белозубым ртом,
Как и положено всем негритянкам,
На стол поднос поставит,
А на нем: поджаренная шкура дикобраза,
Салат из гусениц, тандыр-кебаб,
Картофельно-чертополошьи зразы,
Рагу из свежих муравьиных лап!
Но мой консервативный африканец,
Поморщив носом, скажет:
«Sorry, mam... I am, простите, веджитарианец
И этого, in general, не ем.
Вы принесите, please, мне просто рыбку
Да овощей тарелочку, in fact
Again, прошу прощения за ошибку
И за алтайский also диалект.
А вечером, когда подует влажный,
Холодный ветер с океана и когда
Становится уже совсем неважно,
Какого цвета в Лимпопо вода,
Мечтает он открыть звезду на небе,
Крупнейший в мире водопад, каньон!
Назвал бы он их очень просто — Бэби,
Какой там к черту Дэвид Ливингстон!
Так выпьем за любовь! Чем не причина?
«Что там дают у нас сегодня в баре?» —
Подумает и вместо капучино
Закажет в номер чашку «Мокалбари».
Сон оборвался... Утро освещает
Виниловый дизайн знакомых стен,
Меня так беспощадно возвращая
Из Африки в поселок Мосрентген.

   После этого стихотворения становится понятно, как они понимали друг друга, как и почему вместе им было легко и тепло.
— Еще что смешно: перед его отъездом мы сидели в кафе и нам предложили чай «Мокалбари». Это чай из коры африканского дерева. Я ему говорю: «Вот и привезешь мне из Африки «Мокалбари». Он записал название. И привез... «Кампари».
Я говорю:
— Ты что привез? Это же алкогольный напиток. А я просила чай из африканского дерева.
Он расстроился:
— Тьфу, а я так обрадовался, что нашел!
Ведь он даже не знал до этого, что такое «Кампари»...

   ...Я все думаю, как трудно было жить Ире, понимая, что, скорее всего, Валерий Сергеевич не увидит своего сына взрослым, отцом его внуков, что их совместного будущего тоже нет. Тридцать три года разницы. Беспощадная цифра.

   А она так не считала и радовалась, что мама Валерия Сергеевича когда-то напророчила ему долгую жизнь. И реальное обследование перед болезнью показало, что у него организм абсолютно молодой — врачи говорили, что до ста лет проживет. Но в какой-то момент Ирина стала замечать, что он стал очень сентиментален, часто плакал, глядя на Ваню, и однажды даже произнес:
— Как жалко, что у Вани будет другой папа.
Она, ничего не заподозрив, возмутилась:
— С какой это радости у него будет другой папа? Папа у него вообще-то один!
Он обрадовался по-детски:
— Да? Ну, тогда хорошо, Бэби.

   И снова почему-то загрустил. Потом стал говорить, что скоро умрет, и просил записывать какие-то телефоны, контакты, чтобы она знала, к кому обращаться за помощью, когда его не станет. Ира ругала Золотухина, возмущалась, а он отмахивался: «Ну, это же я на всякий случай!»

   Она вдруг вспомнила, что он как-то на гастролях в Финляндии в гостях у друзей сказал: «Я все знаю про себя, я умру в семьдесят два года». Так и случилось.

   ...В последний год, после одиннадцати лет абсолютно трезвой жизни, он снова начал выпивать. Причем сразу пьянел. Сначала она думала, что такое состояние у него от большого количества спиртного. Потом поняла, что ему становится плохо после одной рюмки.
Дальше — рассказ Ирины: «Он уехал на съемки в Киев, а оттуда звонит и спрашивает:
— Вы где?
Я говорю:
— Кто мы?
Он:
— Ну, вы с Ваней.
Я говорю:
— Мы дома.
Он спрашивает:
— Где — дома?
Я говорю:
— Как где, в Москве. А ты?
Он говорит:
— А я в Киеве.

   Он позвонил несколько раз с одним текстом. Тогда я поняла: что-то не так. Либо он выпил, либо... Встретила его с поезда и привезла домой. Стала звонить врачам. И профессор сказала, что надо срочно сделать томограмму, потому что ей не нравится, как он смотрит. И сразу обнаружили огромную, на полголовы опухоль. Потом я стала всюду ездить с этими снимками, и везде подтвердили...»

   Первые несколько дней Ирина ночевала в палате, потому что оставлять его одного в таком состоянии было опасно. Он все время торопился куда-то, говорил, что подведет коллег. После терапии стал спокойнее. И на ночь она уезжала к Ване. Золотухин быстро терял память. Вернее, хорошо помнил всю свою жизнь, даты, цифры, но забывал то, что происходило в этот день. Врачи перепробовали все. Но ничего уже сделать не могли.

   Ирина забрала его домой. Когда она работала, с Валерием Сергеевичем оставался Ваня. Он варил яйца, чистил их и аккуратно кормил его. Потом поил водичкой или просто сидел рядом и гладил папу. И это было как-то светло-светло. Потом Золотухина снова положили в больницу. И Ира стала готовить сына к тому, что папы скоро не будет, но он никак не мог понять почему.

— Диагноз Валерию Сергеевичу поставили восемнадцатого января, а умер он тридцатого марта. Он не понимал, что происходит. Про диагноз мы ему не говорили. И он все время нас успокаивал: «Ничего-ничего, сейчас вот встану, сейчас выздоровлю, и все будет нормально».

   Ира вспоминает, что когда они играли «Моцарта и Сальери», реквизитом были два кубка, ножичек, чернильница и перо к ней. Предметы были инкрустированы камнями — гранатом, изумрудом, турмалином и демантоидом. Все это произведения художника Людмилы Копыриной, она знает значение каждого камня. И еще — им в подарок — она сделала по перстню разной формы. Как-то пришла и сказала: «Ну-ка, дайте руки». А через полгода принесла два кольца с этими камнями. Она вставила их, как и положено, в определенный день и в определенное время. И попросила не снимать.
— Мы носили их всегда. . . — говорит Ирина.
И вдруг останавливается. Потому что не хочет, чтобы я видела, как она плачет. Долго молчит. Потом продолжает: — Я стала снимать с руки Валерия Сергеевича кольцо, когда ему было совсем плохо. Его увозили в реанимацию, и врачи попросили перстень снять. Едва ему стало лучше и его снова перевели в палату, он спросил:
— Где?
Я говорю:
— Мне отдали.
— Надень.
Я надела. Он носил перстень на правой руке. В последние дни врачи снова сказали, чтобы забрала кольцо. Сняла, и мне было так плохо, казалось, что схожу с ума, потом я надела его кольцо себе на левую руку. И снова сняла, уже оба. И положила их вместе. Так они и лежат сейчас.

   Может быть, это странно звучит, но мне кажется, что Бог его любил. Потому что он ушел так, что не успел ни испугаться за всех нас, ни почувствовать боли. Врачи сказали, что боли он не ощущал, потому что часто засыпал. Спал все дольше, дольше, дольше... Он всегда говорил, что не надо заживаться на этом свете, надо вовремя уходить, когда «ты кажешься наиболее вкусным» — цитировал он кого-то. Ушел он в «родительскую» субботу, то есть в День поминовения усопших. Когда я это все вспоминаю, мне кажется, что Бог щадил его.

   ...Валерий Сергеевич часто снится Ване. Будто он встает попить водички и видит, что стоит папа. Он идет обратно, оборачивается, а папа все стоит, смотрит на него. А когда он обернулся третий раз, папы уже не было. Вообще, Ваня считает, что папа ему все время помогает. Вот хотя его класс и проиграл в футбол второму «Б», но папа всех спас от позора. Потому что сделал так, что Ваня сумел забить гол. До сих пор он говорит об отце в настоящем времени.

— Ира, Валерий Сергеевич дал вам счастье понять, что такое любовь. Чувство, которое так долго, как вы считаете, ускользало от вас. Что еще дал вам этот человек, который был рядом пятнадцать лет? — спросила я.

   Она помолчала, потом начала говорить. Медленно, трудно, будто в эту минуту Ирина Линдт подытоживала прожитые с Золотухиным годы:
— Я многому научилась у него — как, например, сказать «прости», когда знаешь, что и не виноват вовсе. Как уйти от каких-то человеческих склок, амбиций. Что, оказывается, можно жить, просто радуясь каждому дню. Как можно любить близких, как нужно уметь заботиться о них.
Я сохранила эсэмэски, которые он присылал мне в последние дни... Там такие слова, что если бы люди их прочитали, наверное, плакали бы от того, что бывает в жизни подобная любовь. Наверное, если бы со мной был другой мужчина, я была бы хуже, инфантильнее, неинтереснее...
Если бы у каждой женщины было такое чувство, такой человек рядом, который бы ТАК к ней относился, жизнь была бы намного прекраснее. Он по-прежнему для меня лучший человек, которого я знала.
Валерий Сергеевич сказал перед уходом, чтобы я ни перед кем, кроме Бога, не оправдывалась. Я и не оправдываюсь. Это была моя жизнь. Пятнадцать лет моей жизни и любви. И он был моим человеком, понимаете? И я имею право говорить о нем, какой бы статус ему и мне ни придумывали. Он своей любовью дал мне это право.

   Мы заканчивали разговор, и на прощание я сказала:
— Вы знаете, по-настоящему в жизни, мне кажется, важны не деньги, не талант и не успех, а дар любить и счастье быть любимой. Настоящие отношения отторгают все стереотипы, которые с детства вбиваются в наши перегруженные информацией головы. Эти отношения не требуют от любимого того, чего он не может дать. И это важно принимать как данность. В любви настоящей много и жертвенности, и желания раствориться в человеке, которого Бог или судьба нам дали. Вы, Ира, жена настоящая, как мне кажется, прошедшая и до сих пор проходящая через огромное количество испытаний. Которые вас не ломают, а делают мудрее, лучше, добрее. Так мне кажется. И главное, что теперь с вами действительно замечательное продолжение Валерия Сергеевича — Иван Валерьевич Золотухин. И я бесконечно Вас уважаю, дорогая Ирина Викторовна Линдт-Золотухина.
— Вы сейчас пишете стихи? — спросила я в самом конце разговора.
Она смущенно на меня посмотрела:
— Нет, не получается. Они же не по заказу рождаются. А когда душа к ним готова. После ухода Валерия Сергеевича не написалось ни строчки. . .

P. S. Публикация нашей беседы по разным причинам долго откладывалась. Но перед тем как подготовить материал в печать, я спросила у Ирины:
— Почти год прошел, может, вы хотите что-то изменить, поправить?
— Да, действительно, время летит очень быстро, — ответила она, — и возможно, сейчас на некоторые вопросы я ответила бы уже по-другому.
Но тогда все получилось бы гораздо суше. Поэтому не хочу ничего исправлять, ведь это была правда. Хотя... Можно добавить еще один «сонет». Я все-таки его написала. В этом году, на Рождество...

Опять рождественская ночь...
Как много лет назад.
И воротить бы я не прочь
Событий жизни ряд,
В которых жив был мой отец
И жив мой Дэдди был...
Когда еще смертей рубец
Меня не изрубил...
Когда сонеты о любви
Хотелось мне писать,
Чтобы потом их визави
Тебе лишь прочитать...
Но пройден безмятежный путь,
И все сложней стократ...
Но, Господи, со мною будь,
Как много лет назад!!!
Я задержалась в небытьи —
Пора продолжить жить.
И снова на моем пути
Сонетик мой лежит.
Я точно знаю, долетит
В небесной вышине
Мой верный стих. И все простит
Господь тебе и мне...
И я начну мой новый путь
Свершений и побед!
Для сына! Просто рядом будь...
Ну вот и весь сонет.

Новости
О себе
Творчество
Фото/Аудио/Видео
Пресса
Закладки
Обратная связь

 
English version